Под утро приснилось: каркает ворона. Одна за другой промелькнули во сне мысли: "Ворон - больше ничего...", "Плохой сон - надо проснуться..."

Проснулась. Ворона каркала наяву - где-то прямо над открытой дверью балкона, залиттого утренним солнцем. Этот громкий гортанный крик вместо привычного воробьиного гомона сразу прогнал сон. Я встала, попыталась отогнать ворону, которая сидела на лозе дикого винограда под самой дверью. Наклонясь вперед, чуть раздвинув крылья, она смотрела на меня сверху разумно и тревожно. Не улетала. И не замолкала. Проснулся муж, тоже попытался ее отогнать - безрезультатно. Она была настойчива, словно что-то хотела сказать, а мы не понимали. Длилось это долго - пока мы умывались, одевались... Она разбудила нас рано - в пять утра (проснувшись, я посмотрела на часы), и было ясно, что заснуть мы уже не сможем. В проходной Госкино, где я тогда работала, я столкнулась с незнакомым мужчиной - очевидно, приехал с какой-то студии. Я входила в проходную - он выходил, и увидев меня, так от меня шарахнулся, что я остановилась. На лице его мгновенно сменялись удивление, страх, растерянность:
-Вы живы?!
-Жива... - я недоуменно пожала плечами
-Вы ведь Лариса Шепитько?
-Нет, я не Лариса. А почему я должна быть не жива?
-Мне только что сказали, что сегодня в пять утра Шепитько погибла в автомобильной катастрофе, и увидев вас...

Мы не были похожи с моей однокурсницей и подругой. Но мало знавшие нас иногда путали - возможно, рост, фигура, что-то общее в манере держаться...

Так вот что хотела сообщить мне ворона! Так вот что значит "ворона накаркала!" Такого в моей жизни еще не было никогда. И дай Бог, чтобы больше не было...

С этого дня я стала присматриваться к воронам. Оказалось, они изящны и довольно красивы в своих серых одеждах с черной головой и грудкой, черными крыльями и хвостом, умны, любопытны, хитры...

Вскоре у нас появилась "своя" ворона. На кухонном подоконнике мы кормили голубей, и вдруг стала прилетать ворона. Она садилась на краешек подоконника - пугливо, совсем не так, как та - вестница, и, наклонив голову, как совком, зачерпывала клювом насыпанное для голубей пшено. Мы стали давать ей кусочки хлеба, печенья, косточки. Она ждала, когда рука скроется за окном, и, взяв подношение, улетала. Теперь, когда появлялось что-то для нее, я открывала окно и кричала: "Кара, Кара, Карочка!", и она тут же отзывалась своим хриплым карканьем и прилетала на зов. Впрочем, она мгновенно появлялась и без зова - стоило открыть окно и что-то положить на подоконник - именно для нее - и она тут же прилетала. Было такое ощущение, что она только и делает, что наблюдает за нашим окном. Мало того, она точно знала, когда у нас была курица или мясо - она неоднократно подлетала к окну, заглядывала в стекло, а то и вовсе сидела на подоконнике и терпеливо ждала, не сводя с нас глаз. Вскоре она стала брать корм из рук - сначала с опаской, потом - уверенно и безбоязненно.

По утрам она сидела и ждала, когда мы появимся на кухне. Как-то утром проснувшись, мы долго не шли завтракать. "Кажется, кто-то стучится - открой дверь", - сказал муж. Я прислушалась: да, кто-то нетерпеливо, но осторожно стучался к нам. Я пошла к двери - никого. Пошла на кухню. Ворона сидела на подоконнике и стучала в стекло. Когда я вошла, она перестала стучать. Склонив голову набок, смотрела на меня сквозь стекло, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. Все было красноречиво без слов: "Что же вы не идете? Я есть хочу!"

Это повторялось потом неоднократно, но она никогда не стучала пока мы спали. Когда изредка проснувшись рано утром, я шла на кухню напиться, ворона сидела на подоконнике тихо и не стучала в окно, когда я возвращалась в постель и засыпала. Стук начинал раздаваться только тогда, когда мы, проснувшись, долго не появлялись на кухне. Как она узнавала, что мы уже не спим?

Казалось, что она все время была рядом: на дереве под балконом, на соседней крыше, и даже из дальнего уголка рощи появлялась мгновенно - стоило только начинать открывать окно. Тем летом над нашей рощей стала появляться какая-то хищная птица. То тут, то там происходили какие-то драматические события с птичьими криками и возней. "Моя подружка", как прозвал ее муж, неизменно предупреждала о появлении хищницы громким тревожным криком, сидя на крыше над нашим балконом. Несколько раз я видела, как крупная птица стремительно - так стремительно, что невозможно было ее рассмотреть - нападала на голубей, и однажды это произошло над нашим балконом. На балкон упал голубь с оторванной головой, забился, мелькнула быстрая тень хищника. И в это время ворона, сидевшая над балконом, с воинственным криком бросилась наперерез, хотя была несомненно меньше этой птицы с мощным размахом крыльев и хищно загнутым клювом.

Удивительно, но ни этот ее угрожающий крик, ни громкие крики, предупреждавшие об опасности, ни тем более тихое просительное "кудахтанье", когда она требовала есть, и близко не были похожи на то страшное карканье 2 июля 1979 года, когда погибла Лариса Шепитько. Голос моей подружки (или "друга") варьировал от тихого, вкрадчивого, до нетерпеливого или тревожного, возмущенного или воинственного, но никогда -зловещего.

Когда наша ворона пропала, мы затосковали. Уже заканчивалась довольно теплая зима, выйдя на крещендо крещенскими морозами. И тут она перестала прилетать. Заболела? Замерзла? Погибла? Сначала я искала ее около дома, в нашей рощице, потом по ближайшим дворам.'Все думала: "А вдруг ей нужна помощь?" Я всматривалась во всех встречных ворон - на крышах, на деревьях, на снегу - не она ли? Хотя узнать ее среди других ворон мы вряд ли смогли бы. Мы горевали долго, и наши друзья еще долго спрашивали: "Ну, вернулась ваша ворона?"

Прошло несколько лет, и к нам прилетела ворона, которая сразу же стала брать пищу из рук. Она была немолодая, с больной ножкой - пальцы правой ноги были скрючены и беспомощно подогнуты под стопу. Мы гадали: не вернулась ли это моя "подружка", пространствовав где-то несколько лет? - Уж очень много общего было в их поведении -той, первой и этой, новой. Единственный, кого она в первое время боялась, был наш кот, которого не было при первой вороне. Но осень недолго она вспархивала с подоконника, когда кот прыгал на окно , где мы его кормим. Вскоре уже можно было наблюдать их совместную трапезу: кот сидел по эту сторону стекла и уплетал свой фрискис, а ворона -по ту сторону - бок о бок с ним уплетала свое.

Да, она также мгновенно отзывалась на мой голос, также мгновенно появлялась на стук ставень, также каким-то неведомым чутьем знала, когда в доме курица или мясо, также терпеливо по утрам сидела в ожидании, когда мы проснемся. Впрочем, было и нечто новое в ее поведении. Если утром мы долго не вставали, она появлялась на подоконнике нашей спальни и так же нетерпеливо ждала, позволяя себе лишь изредка тихо поворчать. Именно это тихое ворчанье и обратило наше внимание на то, что она безошибочно нашла, где мы находимся (а это за углом дома третье окно!). Днем она безошибочно знала, где я сижу, и садилась на поручни балкона или подоконник именно этой комнаты. Если ей было что-то нужно или не нее долго не обращали внимания, она начинала тихо "нежно" каркать. Устраивалась она обязательно так, чтобы я была в поле ее зрения. Я поняла это, когда однажды пересела из одного угла комнаты в другой, и она тут же перелетела и села на поручень балкона так, чтобы видеть меня. Я решила проверить, и пересела на прежнее место. Она тоже вернулась на свое прежнее место. Так я проделывала несколько раз, и ворона тоже меняла свое положение, но вдруг перестала пересаживаться. Поняла, что я вернусь? Устала? Обиделась?

Эти ее частые посиделки на наших подоконниках и балконе были уже в конце лета. А в начале лета (или весной), когда она только появилась, сначала она прилетала целенаправленно - поесть. Утром и к вечеру. Потом она стала прилетать часто в течение дня и уносить пищу в клюве. Мы поняли: она выкармливает птенцов. Я стала варить для нее кашу и картофельное пюре. К подоконнику приделали поилку, в которой она размачивала хлеб. В середине лета - ближе к осени -она стала складывать пищу в поилку, звала кого-то и слетала с подоконника, не отлетая далеко. Пугливо подлетали другие вороны (дети? муж?) и, выхватив из поилки корм, стремительно исчезали. Она возвращалась и ждала следующей порции. Самые лакомые кусочки оставались в поилке, и сама она ела последней.

Однажды утром я услышала ее призывное карканье и, войдя на кухню, увидела, что она на подоконнике не одна: по обе стороны от нее сидели две молодые птицы - меньше ее, изящнее и глаже. Так она приводила их еще несколько раз, пытаясь приучить их к нам.

Была ли у нее пара? Очевидно, была, потому что и в период, когда она носила еду в гнездо, она иногда звала другую ворону, и та торопливо, на лету хватала корм, оставленный для нее нашей вороной.

Как-то днем я увидела, что она сидит на подоконнике с всклокоченными перьями, распластанными крыльями, откинутой назад головой с раскрытым клювом. Было ясно, что ей плохо. Я налила ей свежей воды, насыпала корм. Есть она не стала, но жадно пила воду. Я села рядом, приоткрыла окно, и стала ее уговаривать: "Сейчас тебе станет лучше, сейчас все пройдет! Ты поправишься. Поправляйся пожалуйста! Хорошая моя, красивая, умная, чудесная птица!..." Она перестала пить, повернула ко мне голову и стала внимательно слушать. И вдруг перышки ее начали укладываться, крылья подобрались, глаза ожили. Словно мое участие, мое желание помочь ей вернули силы. Потом это повторялось - раз, другой, третий. Особенно участилось, когда начались дожди. Теперь даже под дождем она подолгу сидела на подоконнике и не улетала. Но мы уже понимали, что каждый ее прилет может стать последним. Силы ее явно были на исходе. Я старалась дать ей лакомый кусочек, сказать ласковое слово, и она смотрела на меня умными говорящими глазами и, казалось, понимала меня и тоже прощалась со мной.

Когда она не прилетела в первый раз, я загоревала. Муж сказал: "Не волнуйся - прилетит". На следующий день у входа на рынок я увидела мертвую ворону. "Неужели это наша?" - думала я, вернувшись с рынка. Я не находила себе места и уже готова была бежать на рынок - чтобы забрать и похоронить ворону. И вдруг услышала знакомый стук в стекло - она вернулась! Сколько же ласковых слов она услышала в этот раз!

И все же наступило время, когда она перестала прилетать. Продолжали прилетать голуби - кормиться на подоконнике, к кормушке на балконе слетались воробьи, к подвешенному кусочку сала наведывалась синичка. Но никто не смог заменить моей умной, преданной, самоотверженной птицы, которая - в этом я убеждена - действовала абсолютно сознательно и разумно. "Кто не признает за животными ума, пусть подольше наблюдает ворона", - написал Брэм. Я наблюдала. Я дружила с двумя воронами (или все-таки с одной?). Я признаю. Безоговорочно признаю.

Луга, леса, Лариса...
Льют листья легкий свет...
Я в отлетевшей мысли
Ищу твой ломкий след...

- Ну, а что же та - первая ворона с ее мистическим предупреждением? Что это было? И почему она предупредила Вас о гибели Шепитько? - спросил меня редактор, прочитав рассказ о воронах. - Какая предыстория стояла за этим предупреждением? Мы ведь знаем массу подобных случаев, а объяснения им нет...

И верно - почему именно Лариса? За тринадцать лет до того ушел мой отец - предупреждения не было. До и после уходили родственники, друзья, однокурсники, с которыми я была ближе, чем с Ларисой - предупреждения не было... Наши отношения с нею не были закадычной дружбой. У нас были различные круги общения, только пересекавшиеся в силу общности профессии. Мы могли месяцами и годами не видеться. Но что-то, наверное, связывало нас - странно и необъяснимо, потому что Лариса приходила ко мне, когда ей было плохо или трудно.

Первый раз это случилось, когда мы еще учились в институте. Я снимала на Цветном бульваре угол у двух старых женщин - кровать с тумбочкой, огороженные двумя шкафами и занавеской. Днем в институте мы были все вместе, а поздно вечером разъезжались - кто в общежитие, кто по своим углам. Лариса жила в общежитии. И вот как-то в воскресный вечер, когда я на своей тумбочке корпела над очередной работой, раздался звонок в дверь. Квартира была коммунальная, и когда кто-то открыл дверь, послышался знакомый низкий голос: "Я к Джемме..." До этого Лариса никогда не была в моем углу. Взяла ли она адрес у ребят, или ее просто кто-то привез на такси - не знаю. За день до этого, в институте никаких желаний приехать ко мне она не высказывала. Когда она откинула занавеску, мне стало не по себе: она вся пылала, покрасневшие глаза лихорадочно блестели, на лбу - крупные капли пота. Она была абсолютно больна. "Мне плохо" - только и смогла сказать она и рухнула на мою постель. Видеть ее в таком состоянии было непривычно - в институте Лариса была кровь с молоком. Я таи и не знаю, был ли это грипп, или просто простуда. Врача мы вызвать не могли - обе были "прописаны" в общежитии.

Лариса пролежала у меня ровно две недели, и в первую температура не падала ниже 39,5. На следующий день я не поехала в институт - позвонила в деканат, что не могу оставить Ларису одну. Она металась, стонала, сбрасывала с себя одеяло. Мы выхаживали ее вместе с моими хозяйками - с помощью трав, меда, малинового варенья. По ночам, когда она стихала, я сворачивалась у нее в ногах и дремала, В институте за эти две недели я была всего несколько раз. Когда мы вместе приехали в институт, она была очень слаба, но уже через неделю пришла в себя. Мы ни разу не вспомнили эти две недели -вспомнили только лет через двадцать. Больше она не появлялась у меня, и ничего не изменилось в наших отношениях.

И вот как-то раз поздно вечером - телефонный звонок: "Привет ,старуха! Еле тебя нашла. Узнаешь? Ты мне очень нужна, но я опять простудилась и не могу к тебе приехать. Но очень нужно! Бери такси и приезжай!"

В комнате стоял полумрак, горела только настольная лампа. "Я тебе сейчас дам одну вещь прочесть. Читай сейчас же - она небольшая. А я пока посплю". Это была повесть Айтматова "Верблюжий глаз". Я увлеклась, и проглотила ее за несколько часов. Потом мы всю ночь проговорили.

Наутро, так и не ложась, я уехала на Мосфильм, а вечером - на репетицию в театр. На следующий день - опять - с утра студия, вечером репетиция. Лариса больше не звонила. Я ей тоже. На этот раз она была не настолько больна, чтобы тревожиться за ее здоровье.

Прошло довольно много времени, и снова в телефонной трубке раздался знакомый голос: "Старуха, ты мне очень нужна! Ты можешь сейчас взять свою пишущую машинку и приехать к нам? Мне завтра сдавать теоретическую часть диплома, а я совсем в разобранном состоянии. Бери такси и приезжай." Она была уже замужем за Элемом Климовым и я, взяв такси, поехала к ним - жили они тогда у родителей Элема. Лариса очень изменилась. Куда девался прежний праздник юной прекрасной плоти! Сквозь бледные, изможденные черты неузнаваемого лица светился, мерцал бесплотный дух, но странно: утратив свою яркость и полноту здоровья, этот лик обрел удивительную утонченную красоту.

Машинку мы поставили на какой-то секретер, Лариса, еле живая, примостилась рядом. "Что-то я написала, но не все. Я тебе буду говорить, а ты пиши". Я стала записывать, стараясь ничего не упустить. Мы работали часа полтора, потом силы оставили ее, и я осталась наедине с машинкой. Я печатала всю ночь и часть дня. Думаю, что моего там не было ничего - разве только легкая редакторская правка. Лариса все очень детально рассказала, да я и не видела фильма - чтобы внести что-то свое.

И вновь мы надолго разошлись. Она появлялась и позже, но уже не так странно и неожиданно. Последний раз она вихрем ворвалась в мой маленький кабинет в Госкино, положила на стол сценарий и сказала, как все гда в таких случаях непререкаемо: "Мне нужна твоя помощь. Я должна сделать этот фильм - это мой долг перед сыном. Понимаешь? Читай сейчас же..." Это был "Сотников" - сценарий будущего "Восхождения", который она пыталась пробить через непробиваемого зампреда Госкино - бывшего партизана, "бдившего" как бы не пропустить чего-то "не того". В тот же день, потрясенная сценарием (значительно сильнее, чем повестью), я пошла к нашему министру Ф.Т.Ермашу. "Я беру этот сценарий под свою ответственность. С Главпуром у вас все будет в порядке", - сказала я ему, конечно же блефуя. А была я в Госкино главным редактором группы военно-патриотических фильмов и работала под бдительным контролем Главпура, но в дружбе с референтами маршала А.А.Гречко. "Под свою ответственность? - ехидно переспросил "партизанский" зампред, хитрый и проницательный, - Ну-ну..." И в этом "ну-ну..." были все наши последующие "спотыкачки" -и при утверждении актеров, и при просмотрах материала, и при приемках фильма. Даже музыка Шнитке встретила сопротивление. "Что это у вас за колокольные звоны такие?" -мрачно спрашивал "партизанский" зампред. Да, эта встреча затянулась - на весь период работы над фильмом. Потом Лариса попросила прочесть "Матеру" и уехала на выбор натуры.

Вот вся эта странная цепь появлений в моей жизни Ларисы и завершилась тем последним "звонком" - зловещим предупреждением вороны. Но странным образом цепь не оборвалась: после гибели Ларисы ко мне стали приходить от нее люди, ничем не связанные с кино. Первый звонок - сразу же после похорон: "Простите, вы меня не знаете. Дело в том, что Лариса Ефимовна меня спасла, и теперь я не знаю, как жить дальше... Позвольте мне увидеть вас..." Молодая актриса и поэтесса Тамара Истомина, принесла стихи памяти Ларисы и надолго вошла в мою жизнь. Потом позвонил молодой человек: "Я от Ларисы Шепитько..." А Ларисы уже нет! Он у меня так в телефонной книжке и записан: "Саша Грачев. Травник. От Ларисы Шепитько". Позвонила Клара Юсупжановна - первая Лари-сина актриса. Это были словно звонки от нее самой. Но почему именно мне? - Ну, не так уж мы были близки!

Впрочем, и сама Лариса долго не оставляла меня: она приходила ко мне в снах - с просьбами, вопросами, спорами, а один раз сняла с себя и надела на меня, преодолев мое сопротивление ("нельзя - с мертвой", думала я во сне), какую-то длинную, как пальто, вязаную кофту, которой я никогда на ней не видела. Позже, когда вышла книга о ней -"Лариса", на одной из фотографий я увидела ее в этой кофте.

Вот такая, совершенно не связанная с птицами история - если не считать той вестницы - вороны. Хотя, впрочем, почему не связанная? Один из наших вгиковских друзей операторов сказал мне как-то: "Знаешь, я не помню другого человека, который в течение жизни так менялся бы, как Лариса. Утончаясь и одухотворяясь, она все сильнее походила на большую, но хрупкую и прекрасную птицу... Журавль в небе... Вот и улетела..."

Может быть, отлетая, эта хрупкая птица послала ко мне вестницу? Ведь не сама же вещунья для своей вести выбрала не уход моего отца, а уход Ларисы, не уход всех моих близких и любимых друзей, а уход Ларисы. Ведь не сама же...